О театре

– Почему именно сейчас?

– Так сошлись звёзды. Мне часто говорят: сейчас женщина стоит во главе всего, попробуй женщину обидь – забьют камнями и "раскалённых углей в срамное место" насыплют (цитата из текста пьесы – прим. авт.). По мне так эта пьеса не про феминистскую повестку, а про родительскую тиранию. Это очень грустно и печально, когда мы читаем новости и наблюдаем такие истории сплошь и рядом. Когда из-за непонимания со стороны родителей дети попадают в тупиковые ситуации. Не только дети, но и подростки, и даже взрослые юноши и барышни. Это очень серьёзная проблема, на мой взгляд.

Конечно, Бернарда – это не только конкретный образ диктатуры, фашизма и тоталитаризма и так далее. Это некий внутренний контролёр, который есть в каждом из нас. Наши устои, наши внутренние "бернарды", которые мешают нам быть счастливыми, жить в согласии со своей природой, с инстинктивными порывами естественной и многообразной жизни, жизни вкусной и многослойной. Где нет плохого и хорошего, где нет греха и благодетели, где всё очень интенсивно и ярко смешалось вместе. Иногда наша внутренняя Бернарда мешает нам жить так, как мы хотим – ярко, вкусно, сочно. Для меня этот материал про эту проблему.

– Вы замахнулись на святое и слегка переделали текст пьесы, я правильно понимаю?

– Я убирала то, что на мой взгляд, тормозит действие. Я убрала предфинальный выстрел Бернарды в Пепе. Поскольку в теме, о которой я сказала выше, сильнее не выстрел, а то, что Аделу фактически выгоняют из дома. И от этого ощущения "меня предали" она и погибает. Ведь, если вы смотрели внимательно, Пепе тоже от неё уходит. Эта хрупкая девочка остаётся одна в тупиковой ситуации и единственный выход для неё – такой печальный. Для меня сильнее то, что мать и сёстры изгоняют её из дома, предают.  Она, как к последней инстанции, бежит к мужчине за утешением, а мужчина говорит: "нет, не про жизнь, не про быт, не про будущее я говорить с тобой не буду, у нас были с тобой мимолётные отношения".

– Как сценарист, хочу сделать вам комплимент за ваше вмешательство в пьесу. На мой вкус, вы сделали историю чище и тоньше.

– Сказанное ёмко – всегда звучит сильнее. А Лорка, как поэт, грешит тем, что ему бы хотелось всё расписать, просмаковать. И где-то мы от себя, буквально, куски отрезали, когда видели какие-то поэтичные красивые вещи и понимали, что они неуместны в динамике действия. Мы понимали, что чётко сказанная фраза будет сильнее бить в зрителя, чем раскрашенная разными эпитетами.

– Лорка даёт очень точное и очень скучное описание декораций деревенского дома и они полностью противоположны тому, что я увидел на премьере. Как вы пришли к этому решению?

– От мысли о том, что поэзия должна вырастать из земли, из быта. Мой мастер Сергей Николаевич Афанасьев всегда настаивал на том, чтобы мы разбирали текст, делали действенный анализ, а потом находили те вещи, которые будут работать на образность и метафоричность. Для меня самое точное попадание – это сравнение девушек с лошадиным стадом.

– Именно поэтому у них кольца на спине? По аналогии с удилами?

– Мы с нашим художником Ольгой Смагиной, когда придумали эти кольца, даже хотели использовать их, а потом подумали, что недосказанность лучше иллюстрации. И теперь каждый зритель читает их по-своему. Для кого-то они рифмуются с кольцами на воротах хлева, для кого-то – с кольцами, которые продевают в нос быку. В любом случае, это образ, воплощающий стремление ограничить естественную природу и начать ею управлять. Девушек (дочерей Бернарды – прим. авт.) много, целых пятеро, они пышут жизнью. Бернарда уже взрослая женщина, ей нужно через что-то физическое ими управлять. Мы это не визуализировали, но мне кажется, каждый зритель может дофантазировать этот образ: для чего он, почему возник и что означает. Изначально мы вкладывали в него такую мысль: это – попытка удержать, обуздать табун этих кобылиц и загнать их в стойло.

– У Лорки же есть фраза об этом, когда он сравнивает женщину с необъезженной кобылкой.

– Да. Если вы заметили на фразе Бернарды "Племенной  жеребец  в  загоне  брыкает  в  стену" выходит наш Жнец, наш Пепе. Какие-то метафоры мы намеренно сделали очевидными.

– В спектакле много красивых пластических решений. Но хочу подробнее спросить про одно из них. Совместное поедание героями яблока, как зримая метафора соития, это было поразительно! Как вы пришли к этому решению?

– У нас было много вариантов сцены их первой встречи (Аделы и Пепе – прим. авт.), вплоть до задирания юбки и разбрасывания сена. Но это изначально было заложено, зелёное платье Аделы рифмовалось с зелёным яблоком. Образ яблока ко мне пришёл ещё до начала репетиций. Кто-то говорит о том, что это яблоко – запретный плод, метафора грехопадения, но на мой взгляд, когда я обсуждала это с нашим художником, цвет яблока здесь – символ недозрелости. Зелёное яблоко Аделы не успело созреть и не успеет уже никогда. Оно осталось таким же юным, как нераспустившийся тугой бутон.

Было много таких решений, которые вот так (щёлкает пальцами) возникали во время репетиций. Была пара моментов, когда я подсказывала Антону Дмитрову (Пепе), что он должен сделать что-либо в тот момент, когда Анастасия Аляева (Адела) не была к этому готова, поэтому реакция актрисы была спонтанной. Таких решений было много, но они бы не случились, если бы не было опыта многих-многих проб и вариантов.

– Как вы подбирали музыку к спектаклю?

– Для меня музыка очень многое значит. Я вообще не могу сочинять без музыки. Музыкальное оформление я в большинстве случаев подбираю сама. Интуитивно. Я однозначно понимала, что не хочу испанщину ни в музыке, ни в декорациях, ни в пластике. Я хочу мотив, намёк, символ, но чтобы это не было очевидно и жирно. Испания – в смене реакции, в смене оценок, во внутреннем напряжении, в экспрессии. Испания уже заложена в самом тексте.

– Единственной очевидно испанской чертой стали мантильи и гребни у девушек во время траура. Мне кажется, вы сделали не этническую, а интернациональную  историю, так?

– Да. Я всё время думала: если испанцы будут ставить Чехова или Островского, разве они будут каждую сцену играть на балалайке? Петь "Валенки, да валенки" и пить водку? Это же смешно. Это неинтересно. Мы – русские люди, ставим пьесу для русских людей, в русском переводе, значит мы должны создать образ, символ. Не надо этой этнической конкретики. Этим я и руководствовалась. Я стараюсь находить крупицы музыки, которую бы никто не знал и никто не слышал. Вплоть до никому незнакомых исполнителей.  Вообще, всегда есть какая-то отправная точка. В данном случае это – финальная тема со скрипками, которая звучит и во время поклона. В спектакле часто звучит музыка современного исполнителя Мэтта Эллиотта, он мне очень нравится. Там есть и гитары, и скрипки, но я бы даже испанскими мотивами их не назвала. Есть атмосфера сельскости, есть предвкусие чего-то для нас незнакомого и чего-то европейского, но точно назвать, что это – невозможно. И это мне безумно нравится. И вообще, я своё музыкальное оформление всегда люблю (смеётся).

– Об образе Мортирио. Вы намеренно сделали эту девушку увечной?

– У Лорки она – горбунья. Адела же говорит ей: "Я готова отдать тебе мои ясные глаза и взять твой горб". Но мы решили сделать этот образ иначе. У моего близкого знакомого одна нога короче другой и я знаю, как он хромает, я знаю, как искривлён его позвоночник. Я дала Антониде Гагариной этот образ и она виртуозно его обжила. Вы не представляете, какой путь мы с ней прошли! Муки! Слёзы! Но это того стоило.

– Её пластика и движения сделали образ более глубоким и ёмким, на мой взгляд. Я всё смотрел, собьётся ли она где-либо? Сделает ли неверное движение? Но этого не произошло, это потрясающая работа.

– Актриса невероятно выросла за два этих месяца. Она только недавно вышла из декрета и сразу попала в этот проект и ей, конечно, было сложно. Но она пробила потолок. Я невероятно ей благодарна за её работу. То, что она делает – и темперамент, и внутренняя страсть – она делает виртуозно. В общем, мы не захотели подкладывать ей никакой горб и пришли к такому решению: одна нога короче другой, из-за этого позвоночник искривлён и она хромает.

– Наверное все вас об этом спрашивают и я здесь пионером не выступлю. Все знают, что демократия в театре вредна и режиссёр должен периодически включать тирана. Но вы… Преступно молоды! У вас есть внутренний Муссолини? Вы выпускаете его наружу? Как вы работаете с труппой?

– Мне сложно себя анализировать. Но то, что я слышу от многих артистов после премьеры – у нас сложилась любовная атмосфера. Актриса Татьяна Власова, исполнявшая роль Марии Хосефы, сказала: "Я так люблю, когда режиссёр меня любит! Кому-то, может нравится, когда на него орут. Я это не люблю. А вы… Как это чувствуется, что вы нас любите. Спасибо вам за это". Действительно, этот спектакль – ребёнок, рождённый в любви. Это то, что мне сказала актриса.

– То есть, по завету профессора Преображенского "только лаской?

– Не всегда. Бывает по-разному. Мне кажется, если человеку есть, что сказать, то вне зависимости от гендера и от возраста, он может повести за собой людей. Конечно, нужно понимать, когда нужно прислушаться к чужому мнение, а когда – настоять на своём решении. Я понимаю, что пока не имею право позволять себе какие-то громкие высказывания, да, наверное, никогда и не буду. У меня не такая природа. Но отвечать нужно всегда так, как прилетает тебе. Если я понимаю, что сталкиваюсь с хамством или отсутствием субординации, то тут уже включается профессия.  Но пока ты понимаешь, что все люди работают на единую идею, травмировать их грубостями не стоит. Наоборот.

– Последний вопрос: как вам в Челябинске?

– Я попала сюда, когда ещё училась на пятом курсе (Дарья ​​в 2020 году окончила Новосибирский государственный театральный институт, по специальности «Режиссер драмы» – прим. авт.), проходила здесь практику. Первый год для меня был большим стрессом: незнакомый город, нет близких. Не могу пока сказать, что город стал мне родным, но я понимаю – я там, где моё дело, где моя судьба. Если она здесь, то и я здесь. А вдруг она на всю жизнь здесь? Ты должен быть там, где ты нужен. Я воспринимаю Челябинск именно как место, где я нужна.